Проснулся весь мокрый. Как говорил персонаж Тимура Батрутдинова, снились голенькие.
Второй год зимовки, организм требует плоти.
Привычным усилием воли задвинул всю эту требуху на антресоли мозга, выпил растворимого кофейку, начал прикидывать, как провести свободный от вахты день. Вообще-то штатно зимуем год, но для заработка или по производственной необходимости, бывало, сидели и по три. На дворе ноябрь, полярная ночь зашла «на район» плотно, к обеду небо просвечивает мутным серым глазом, а если ночью сверху над всем этим безобразием висит луна, пейзаж просто чумовой. Но все эти слюни-сопли не имеют к делу никакого отношения, а дело простое: нужно идти «на па́сти». О том, что это такое – чуть ниже. Пятнадцать верст в тундру туда, и пятнадцать обратно и, желательно, управиться за «день». Пошел одеваться, мороз на улице небольшой – градусов пятнадцать, но метет поземка, и поэтому к экипировке нужно отнестись со всей серьезностью. Внизу трико, футболка, легкий свитерок, наверх ватные штаны, ватник, валенки на портянку, кожаная военно-морская шапка, шарфик для прикрытия шнобака. В тундре самое неприятное дело – вспотеть. Вспотел – выделилась вода, потом начал остывать, а вода при остывании резко забирает тепло из организма, так что при энергичной ходьбе нужно, чтобы было тепло, но не жарко. А еще в тундре надо ходить боком к ветру, потому что снежинки работают как наждак и после такого похода шкура с лица будет слезать лоскутами. Потешно наблюдать за опытным полярником со стороны, когда он перемещается по тундре: плечо вперед, ножками перебирает по диагонали, похоже на упражнение «бег с приставным шагом». Эта наука давалась кровью и потом, переохлаждениями и температурой под сорок. Выхожу, слушаю: Тишина. Да, Тишина именно с большой буквы. Эту Тишину ощущаешь нутром, кожей, глазами, легкими, и за этой Тишиной каким-то десятым чувством угадывается Вселенная.
То, что ты попал на Север, понимаешь не сразу. Ну как не сразу, вот ты встаешь на трап «ИЛ-18»по прилету в Тикси в августе и чувствуешь: это не Москва и даже не твой родной Питер, мысль эта быстро успокаивается накинутой ветровкой и вязаной шапочкой. Потом ты начинаешь бегать по складам, бухгалтериям, начальникам и прочей чиновничьей живности, ты договариваешься, ругаешься, просишь, молишь, стоишь на коленях, ты делаешь все, чтобы увезти на станцию как можно больше полезного груза. Вечерами в местной «Праге» наливаешься до бровей со всеми приезжающими-уезжающими. Север большой, но маленький, все знают друг друга или лично, или по эфиру, или по вездесущим слухам. И вот наступает день Х. Закидываем шмотки в вездеход, едем на аэродром, два часа лета на «восьмушке» (вертолет «МИ-8»), и мы дома — на станции. Но даже и здесь, на станции ты еще не чувствуешь, что ты на Севере: шумная встреча, разговоры, новости, море «шила» (спирта). И только через два-три дня, оклемавшись, открываешь дверь, выходишь на улицу и вот: Север, Тишина, Вселенная.
Строить «пасти» нас научили якуты. Этот народ плоть от плоти Арктики, собственно, он и есть Арктика: тундра, океан, льды, метели, тучи мошкары – это все якуты. Они веками живут тундрой, морем, протоками, они знают об этих местах всё, они используют самый мизерный ресурс природы на все сто процентов, если ты якуту друг – то друг до гроба, если враг – беги из этих мест без оглядки: убьют. Бывали случаи, что обидчики якутов сидели в доме по трое суток, вернее, лежали на полу, чтоб не застрелили, пи́сали и какали под себя и молили Бога, чтобы поскорее прилетел борт.
Зимой, когда идешь трусить сетки, надеваешь две пары перчаток: нитяные, а сверху резиновые, все это дело через десять минут покрывается льдом, пальцы не гнутся, сопли бахромой, и уже не нужна ни эта чертова рыба, ни сетки, вообще ничего не нужно – быстрее бы домой, в тепло. А якут идет на сетки с маленькой фанеркой, ставит ее под ветер и трясет сетку голыми руками, напевая себе что-то под нос и вообще не обращая внимания на мороз и ветер. Мы едем охотиться на оленей на лодках, вездеходах по четыре-пять человек, окружаем, загоняем, тратим уйму бензина, сил и неласковых русских слов, добываем животинку и очень горды этим. Якут идет один, без бинокля, находит в тундре стадо, обегает его, бросая то рукавичку, то носовой платок, затем, вспугивает стадо и бежит в только ему ведомое место, ложится и ждет. И вы не поверите, но стадо выбегает прямо на него, он бьет ровно столько оленей, сколько может съесть, без подранков и потерянных животных. Тундра для него свое приусадебное хозяйство, он его бережет, не захламляет ржавым железом, не травит соляркой и бензином и не оставляет на теле тундры колеи от вездеходов, которые не заживают, как раны, долгие, долгие годы. Про наше отношение к Северу я рассказывать не буду — не интересно.
О чем это я? Да, про пасти. Пасть – это ловушка для песцов, делается из досок и бревен, но только новая пасть ловить песца не будет, ей нужно постоять с пяток лет, впитать в себя запахи тундры и привады (протухшая рыба или мясо), состариться, стать черно-серой и не бросаться в глаза. Так что использовали мы пасти, построенные прежними поколениями полярников, каждому выделялся участок по 20-25 пастей, всю зиму на них нужно бегать, проверять, заряжать привадой. Скажу прямо: работа тяжелая, муторная и, чего таить, опасная (мишка частенько выходил на запах привады, и, хотя медведи редко нападают на людей, один на один в тундре с Мишей встретиться нет большого желания). Муторная эта работа потому, что шкуры снимали сами, и выделывали сами, каждая шкурка – это неделя работы. Но, честно говоря, результаты данной деятельности нас интересовали не особо. Главным в этом деле был процесс, потому что на Севере есть непреложный закон: чем-нибудь да занимайся. Если не найдешь себе дела, пиши пропало. Или сопьешься, или побежишь отсюда через полгода. Так что работой загружали себя по полной, да и, по правде, дел на станции всегда полно. То вездеход сломался, то аккумуляторы надо заливать, то делать ТО на дизель-генераторе.
Всему этому учишься с первых дней пребывания на станции. Старшие показывают и рассказывают что да как, в училище этому не учили, а знать должен, от тебя может зависеть жизнь всей станции…
Бегу по тундре, мысли бегут вслед. То возвращаются назад, то перелетают материк и оказываются в Питере у жены и маленького сынишки: как там мои родные, ждут ли папку, или нашли уже себе другого? (Шутка) Обычно налегке до участка добегаешь быстро: три часа – и ты на пастях.
Крайняя пасть показалась подозрительной, какое-то движение в сгущающихся сумерках, кто-то, видимо, хочет откушать пойманного песца. И правда: подхожу ближе – вижу разбойника, тянущего за кончик хвоста неудачливого собрата. Стрелять не имеет смысла, громко свищу, пытаюсь испугать песца, но не тут-то было. Он поворачивается от пасти и двигает в мою сторону со всей своей немалой скоростью. Положение комичное: какая-то маленькая лисичка нападает на меня, большого дядю, но вскоре стало не до смеха. Песец крутится вокруг меня как заводной. Пытается прыгнуть на грудь, глаза у него черные, огромные и вообще он как будто на меня и не смотрит. Тут меня жуть и пробрала, кручусь, пытаюсь снять карабин с плеча, он цепляется за капюшон, отмахиваюсь от оборзевшего песца, ведь укусит – и хана: можно бешенством заболеть, а он, сука, не отстает, видимо, чумку подхватил. Чумные песцы нападают на все, что движется, даже на белого медведя. Я уже немножко сикнул от страха, но тут карабин оказывается в руках, начинаю палить без перерыва, пять патронов бах-бабах, успеваю вытащить еще обойму, последнюю, палю, матюкаюсь, и тут он брык на снег и готов. Смотрю: а ему в нос кусочком мерзлоты попало, пуля выбила из земли, ему-то много не надо, вот он и успокоился. Стою, весь мокрый, уже стемнело, ветер крепчает, начинается метель, а мне еще пасти проверять. Кое-как проверил пасти, вытащил трех песцов, связал веревкой, закинул за плечи, как рюкзак, двигаю к дому. Метель усиливается, я, хоть и иду быстро, начинаю остывать, пот остывает, забирает тепло, дело дрянь. Ориентируюсь от крайней пасти на северо-восток, в сторону станции, иду. Видимость метров двадцать, метель вошла в полную силу, нужно идти. Иду часа два, начали попадаться заструги, торосы, видимо, вышел на морской лед, мимо станции. Видимости нет совсем, метров пять, не больше, страшно помирать. Идти смысла нет, нужно ждать окончания метели, а она может и на три дня задуть. Выбрал подветренную сторону тороса, откопал снег, лег, обложился мертвыми песцами, дышу через раз – нужно сохранять тепло. Чувствую: начинаю остывать, все время хочется пи́сать, организм освобождается от лишней воды для сохранения тепла. Начинают замерзать ноги и руки, боль в конечностях, не знаю ни одной молитвы, что-то шепчу, прошу Господа помочь. Вдруг становится тепло, хочется спать, сознание путается: то ли сон, то ли явь. Во внутреннем кармане ватника – обойма патронов, последняя надежда, начинаю стрелять в воздух, патроны кончаются, кажется, я умираю…
Ребята нашли меня в километре от станции, заглушили дизель, услышали выстрел, мне повезло, нашли меня вовремя, еще ничего не отморозил, так, чуть-чуть пальцы рук и ног, сейчас на холоде сильно болят. Когда притащили меня на станцию, был не в себе. Орал и матерился, чтобы дали спирту, но мужики бывалые знают, что при обморожении спирт ни внутрь, ни снаружи употреблять нельзя. Обложили меня одеялами, напоили горячим чаем, уснул. Во рту полно гнилых зубов, десны распухли, на нёбе образовался огромный флюс, температура под сорок один, у кого-то было облепиховое масло. Трое суток валялся в бреду, ничего не помню, но молодой организм болячку победил, стал потихоньку оклемываться, мне включили радио, сквозь сон что-то играло и разговаривало.
Так возвращался к жизни.
Позже я узнал, что у песца это была вовсе не чумка, а бешенство. И еще я взял себе за правило носить карабин на шее поперек груди.
Александр Бураков, член Санкт-Петербургского клуба полярников
Автор — Александр Бураков, член Санкт-Петербургского клуба полярников, сотрудник компании «НГ-Энерго»
