Игорь Мельников. Антарктида, 1987
11 марта
Позади много интересных праздников, разговоров, встреч, впечатлений. Несколько дней назад уехали Claude и Piere в свой Брюссель (Bruxelle через Рио-де-Жанейро на пароходе Baron de Teffe (Бразилия). Сначала маленькие проводы, которые вылились в грандиозную попойку, поскольку их отъезд совпал с двумя днями рождения и Днем женщин. На следующий день, когда они уехали, многих недоставало! Выдался на редкость красивый и теплый день. Было жаль уезжающих. Оба — очень спокойные, умные и тактичные люди. Европа! Пример некоторым. Очень предусмотрительные и вежливые. Есть чему поучиться! Claude вернется осенью. Piere, вероятно, останется в моей памяти со своей длинной, рыжей, как у курильщика Эдуарда Мане, бородой, и с гнутой длинной трубкой в зубах. Будем надеяться, что когда-нибудь наши пути снова пересекутся.
С отъездом бельгийцев освободился Slone morski и поэтому при первой возможности я постарался взять первую планктонную станцию. Такая возможность представилась вчера.
Slone morski — название шестиметрового бота, оснащенного движком и лебедкой для проведения научных работ. На фото показано, как бот идет на слипование (выход с воды на берег)
Мы вдвоем с Анджеем (боцман) отправились при умеренном ветре в центр нашего Admiralty Bay, где я взял батометрическую серию и начал ловить планктон. Когда сетка была на глубине 400 м, оба почувствовали, что ветер начал усиливаться. Через семь-десять минут ветер достиг такой силы, что следовало принимать решительные меры: другими словами, нужно было сматывать удочки и прятаться куда угодно, так как ветер гнал нас из нашей бухты в Brandsfeld Strait, где живут черти, и там уж нам сладить с волнами вряд ли бы удалось.
Действия обоих были быстрыми и решительными. Я все закрепил на палубе, прибрал, что вертелось под ногами, и после сидел подле рулевого в рубке. Ветер крепчал. Позже мы узнали, что нас прихватил ураган, мчавшийся со скоростью 30-40 м/сек. Хотя волна и была не такой уж крутой, но за счет ветра, бившего прямо в морду, нас шибало так, что можно было струхнуть. Иногда нас задирало так, что казалось, вот-вот сделаем over-киль. Если бы так случилось, то, честно говоря, нам была бы хана: выбраться из такой холодной воды живым, да при таком ветре, невозможно. Не скажу за Анджея, но в тот момент у меня в голове не было страха. Может быть, оттого, что вообще башка не осознает страх, зная, что ничего плохого не должно случиться, поэтому смотрю на всю эту круговерть с симпатией. Вообще-то удивительно красивая стихия! У меня всегда была любовь к штормящему морю, океану. В такое время море похоже на море, со своим норовом, характером, темпераментом. У меня в детстве были сцены, когда здоровые, крепкие мужики, вернувшись с войны живыми, гуляли в деревне. Сколько страха и ужаса они наводили на баб, деревенских мужиков, подростков: грудь в орденах, гармонь, сапоги, крепкие словечки, кулаки — всё вертелось-крутилось. Зная, что ничего хорошего в том не было, но все же сохранилась в памяти эта удаль мужицкая, которая свойственна храбрецам! Не знаю, прав ли, но что-то очаровательное в том было! Иногда до смерти забивали кого-нибудь, но все же было что-то в этом «красивое». Так и мои волны в бушующем море, несущие смерть и красоту одновременно.
Около двух часов мы провели в неравной борьбе с ветром и волнами, пока не поняли, что выбраться на берег с помощью нашего слипа не удастся: нужно либо штормовать в спокойном от ветра месте, либо пойти на бразильскую станцию Ferraz, что стоит супротив нашей на другом берегу залива. Не долго думавши, приняли второе и приблизительно через час пути добрались до бразильцев. Им уже было известно о нашем бедствии, поэтому они встречали на с «Зодиаком» около своей станции. Мы ошвартовались у «бочки», привязавшись двумя швартовыми, подстраховываясь на случай сильного ветра.
На станции кофе, горячая пища, теплый душ вернули нас к жизни. Вечером впервые за свою 47-летнюю жизнь смотрел фильм про Д. Бонда — агента 007, который вытворял «чудеса» героизма, сражаясь с полковником советской разведки по фамилии Zorin, и, конечно, его победил. Сколько глупостей в одном фильме! Боже, не думал, что можно так издеваться над тем, чего вообще нет. Бонд действительно в воде не тонет, в огне не горит. Не буду останавливаться на пустом, только замечу, что я реально ощутил, что такое западная пропаганда. Можно себе представить, сколько слюнтяев верит в такую пошлость. Теперь мне ясно, почему в Рио одна безмозглая красивая бабенка сказала мне: «I don’t like Soviet system». Интересно, как она может смотреть на 30-40 тыс. бездомных детей, собирающихся в центре города, кажется, San-Paolo? Что сделала ее родная система для жизни этих несчастных? В любом случае, фильмы такого рода, как про Д. Бонда создают у такого рода публики определенное стандартное мировоззрение: красные — враги, это закон! Вот уж, действительно, как говорят французы: полуобразованный — вдвойне дурак!
Любопытно, что во время просмотра фильма молодые парни (кстати, почти все военные бразильского Военно-морского флота) довольно часто смеялись над некоторыми пошлыми сценами в фильме. Даже им понятен абсурд этого супермена.
Ночью и я, и Анджей, — оба спали прескверно. Причиной тому было беспокойство за лодку. К счастью, все обошлось хорошо. Утром мы нашли ее целехонькой на волнах, качавшейся у «бочки».
Спустя сутки где-то около 12 часов местного времени, с некоторыми меленькими приключениями вернулись домой. По дороге видели небольшую стайку дельфинов и «папуасов» (Pigoscelis papua), выпрыгивающих из воды на лед. Было очень смешно, когда некоторые пингвины не удерживались на крутой поверхности ледовой горы и падали в воду. Так продолжалось много раз. Анджей даже сбавил ход, чтобы подольше полюбоваться этой сценой.
26 марта
Конфликт достиг высокого накала. Разговаривают сквозь зубы, сторонятся или вообще молчат (большая часть). Подло, бесконечно подло срывать свою злость на одном человеке. И несправедливо! Стая злых псов. Селедка гниет с головы. Начальник станции пан Р. Вишневский очень умело держит в руках вожжи и кнут и правит, и натравляет других. Возникли сложности там, на кого надеялся. Что будет дальше?
Дилемма проста. Есть силы, которым выгодно выставить меня со станции и показать антарктическому (и не только антарктическому) миру, как поляки ненавидят русских, советских. Это политический шаг. «Хотя нашу «Солидарность» задавили, не задавили наш дух ненависти к СССР».
Но есть силы (хотя и очень пассивные), которым не наплевать на нашу дружбу и отношения, небезразлично наше будущее, будущее наших стран. Как быть в ситуации, где некого спросить и не на кого опереться? Я вспомнил ситуацию Игоря А. Зотикова (гляциолог Института географии АН СССР), который работал с американцами на Мак-Мердо. Когда возник конфликт с одним типом, который ненавидел его, руководитель экспедиции, американский кадровый военный, вытащил из этого типа все перья, так что тот потом ходил, как ощипанная курица, и боялся раскрыть рот. Как мне идти жаловаться к руководителю польской экспедиции — бывшему руководителю профсоюза «Солидарность» Института экологии ПАН, который первый травит и разжигает ненависть ко мне? Но работать и жить в такой ситуации просто невозможно.
Я уже не сплю несколько ночей. Психологически задавлен беспомощностью. Разведчик, находясь в стане врагов, имеет цель и рискует ради поставленной цели. Я могу найти в себе силы побороть настоящую слабость и остаться здесь ради тех поляков, которым я небезразличен и небезразличны польско-советские отношения. Я знаю, что в любой момент могу преодолеть рискованные 35 км, отделяющие меня от своих на станции «Беллинсгаузен». Я это знаю. Сегодня я принял решение. Если конфликт достигнет апогея, я отошлю домой телеграмму следующего содержания:
«Москва. Академия наук СССР, академику Скрябину, член-корреспонденту Монину. Копия: Варшава. Польская Академия наук, академику Кликовскому, профессору Ракуза-Сущевскому.
Вследствие нездорового политического климата на станции им. Генриха Арцтовского прошу разрешить вернуться на Родину с составом советской антарктической экспедиции на НИС «Михаил Сомов».
Мельников Кинг-Джордж Антарктида».
27 марта
Вчера вечером ко мне в мой покой пришел Р. Вишневский и спросил, есть ли у меня какие-либо проблемы, чем помочь. Он прекрасно знал, что случилось и почему я нахожусь в таком состоянии. Как бы то ни было, я попросил его собрать людей на несколько минут с тем, чтобы я мог к ним обратиться.
Сегодня после обеда, не без издевок, кое-как народ собрали, и я обратился ко всем со следующими словами: «Как и у вас, у меня в паспорте есть три основные пункта: страна, национальность и имя. Я, Мельников Игорь Алексеевич, русский, гражданин СССР. По договору между академиями наук наших стран меня пригласили работать с польскими коллегами на антарктической станции имени Генриха Арцтовского. Когда я ехал в Антарктику, я не испытывал ничего, кроме радости и счастья работать на прекрасной антарктической земле среди людей, являющихся друзьями моей страны. Сейчас, спустя четыре месяца после начала экспедиции, я оказался в такой враждебной и недоброй среде, что, знай я об этом раньше, я никогда бы не согласился быть в такой экспедиции. Постоянно идут колкости, оскорбления и враждебные выпады против русских и против моей страны. И моя нервозность, и замкнутость есть только следствие такой атмосферы. Если тяжела история между нашими народами, то будьте добры проявлять самый элементарный человеческий такт и терпение, хотя бы просто как к человеку Игорю Мельникову, который, как и вы, является полноправным участником Одиннадцатой польской антарктической экспедиции. Я не прошу ни любви, ни уважения, ни сочувствия. Я прошу проявлять элементарную человеческую воспитанность, такт и терпение. Если я все же останусь для вас тем, чем является красная тряпка для быка на корриде, и тем самым могу быть раздражителем в коллективе, и тем самым мешать выполнению программы экспедиции, то, вероятно, следует поступить просто: обратиться каждой из сторон к руководству своих академий, чтобы отправили меня на Родину с первым советским кораблем, которые, к счастью, еще находятся в антарктических широтах. Это все. Благодарю за внимание».
Я говорил по-русски, в основном спокойно. Нельзя не без некоторого волнения говорить то, что я сказал людям, которые накопили в себе слишком много ненависти к моей Родине и к русским. И все же я сказал.
Поскольку существует некоторый языковой барьер, Р. Вишневский перевел основное с русского на польский. Не могу судить о качестве перевода, но последующие комментарии были такими, что я подумал, что все же набрался духу выпалить все всем, глядя в глаза.
Некоторое отступление.
Во-первых, ни слова не было сказано мною, что все это политический акт. Несомненно, вернись я домой, бросив все как есть, это было бы не что иное, как политическая акция: меня сожрали поляки, которые ненавидят русских, тем самым я проявил бы слабость и протест. Однако первое же выступления Зигмунда сразу же имело акцент, что, мол, я все это хочу преподнести как политический акт, чего, с его слов, на самом деле нет. Простите, как нет: а —
Простите, это только маленький штрих ко всей антисоветской эпопеи на станции. Простите, разве это не политический акт против меня, моего народа и моего отечества? Нет, дорогой Зигмунд, моя политическая акция есть реакция на всю эту вашу политическую грязь, которая творится по отношению ко мне.
Дело повернули так, что Ян, механик, лояльный нормальный человек буквально набросился на меня со словами: «Значит, и я плохой» и т. д. Это могло произойти из-за языкового барьера, поскольку он плохо говорит и понимает по-русски, а Раймонд просто недоперевёл (не знаю почему) этот важный акцент. И здесь следует сказать, что у меня хватило выдержки извиниться перед ним, поскольку не все так, как он говорит. Но этот маленький штрих говорит о многом, поскольку лояльность – это еще не значит любовь.
Много было реплик, замечаний и комментариев. Восхищался, как Раймонд удивительно умело расставлял акцент на тех местах, где нужно было прибить меня, унизить или наоборот, психологически поддержать там, где никакой помощи мне не нужно. Все можно свести к следующему: история сложна, говорить будем, но ты крепись, и мы тебя любим. Что ж и на этом спасибо.
Я не тужу, что все это произошло. По крайней мере, я все сказал, честно и сразу всем. Что теперь делать? Я тысячу раз задавал и задаю еще раз этот вопрос.
Я знаю и знаю точно, что будет только хуже. Заткнуть рот я не могу. Мириться? Ради бога, я могу заткнуть уши и терпеть сколь угодно ради тех поляков, которые не думают, по крайней мере, так агрессивно, как остальные злые псы. Но стоит ли? И будет ли все так, как я думаю? Впереди почти год! Если сейчас так все ужасно трудно, то что же впереди, когда еще основные психологические трудности еще не наступили? А ведь полярная ночь! Духовная пустота людей и мое полное человеческое одиночество. Извините, но один среди волков! Но, извините, — и один в поле воин!
Меня останавливает еще одна вещь, из-за которой, вероятно, останусь здесь — это работа. Я еще ничего не сделал, а возвращаться домой с пустыми руками — просто не мой характер. Приехать на коне верхом или на возу без шапки — разные вещи. Еще есть время, но чаша весов все время перевешивает в сторону «уехать». В ближайшие несколько дней нужно все точно решить.
Но что же молчит Москва? Где вы?
20 мая
Много воды утекло с последней моей записи. Отмечу только главные рубежи: мелочи же оставим в покое — к ним мы всегда успеем вернуться.
В начале апреля (кажется, в период с 7-го по 15-е, т. е. одна неделя) летал на станцию «Беллинсгаузен» для работы. Нырял на двух озерах. Первое — озеро Глубокое — вулканическое озеро, лежащее в 400–500 м от уругвайской станции Artigas: второе — Кижечь — в 300– 400 м от станции «Беллинсгаузен». Взял пробы грунта. Очень любопытная фауна. На о. Глубоком нырял с двумя уругвайскими водолазами (нач. станции майором Orosman Pereira и Wilfredo Vera). Сделал подводные и надводные фотографии о предприятии. Там же была очень интересна прогулка к Дрейковской стороне King-George. Было удивительно красиво: серые, покрытые снегом скалы, торчащие из бушующего моря, заякоренные айсберги и колонии птиц (главным образом каптский голубь, чайки). Наткнулись на лежбище морских слонов (два гарема). Видел брошеный биологический домик, вероятно, оставленный сотрудником ЗИНа Е. Грузовым в 1974 году. Там же посетил китайскую станцию The Great Wall). Есть интересные сувениры.
Подледное ныряние с уругвайскими водолазами на озере Кижечь близ станции Artigas…
…и последующая незабываемая встреча с нашими ребятами на станции «Беллинсгаузен»
Потом была работа. Начал систематические (два раза в месяц) проведения работы у биологической лаборатории. «Лучше меньше, да лучше» — таков принцип. Лучше проглотить маленький, но лакомый кусочек.
Жизнь приняла спокойный оборот. Никто более, если не считать одного типа, которого только могила выправит, не осмеливался нарушать мой душевный покой. Напротив — больше внимания и хорошего отношения. Более всего заметно по «голове», которая изменилась в отношениях ко мне самым резким и заметным образом.
Шахматы в кают-компании: Мельников против польской сборной команды, которой позволялось обсуждать, перешагивать и пр. Не считаю себя мастером, но шансов у противников не было
20 апреля начал учить «Е. Онегина», и к 12 мая выучил первую главу. Ежедневная, очень утомительная работа по запоминанию двух-шести стихов и удивительная творческая работа по повторению запомненного (повторенье — мать ученья!). Последнее доставляет истинное удовольствие: какое легкое поразительно красивое звучание пушкинского стиха! Какое богатство звуков, мыслей! Весь этот процесс доставляет мне физическое наслаждение. Трудности запоминания потом исчезают в наслаждении чтения стихов во время катания на лыжах или во время прогулок вдоль берега океана.
Сейчас заканчиваю вторую главу. Моя цель — две главы в месяц, с такой скоростью к августу я поставлю на полку в своей голове всего «Онегина».
Начали кататься на горных лыжах. Что здесь можно сказать? Фантастика! Кто из моих соотечественников катался на горных лыжах в Антарктике?
Горные лыжи среди колонии пингвинов с Робертом (механик). Это было восхитительно!
Наша жизнь довольно спокойна и однообразна, поэтому любое самое маленькое и незначительное событие вызывает бурю обсуждений и разговоров. Даже появление маленькой беленькой птахи со сломанной ножкой обсуждается днями. Что касается появления чего-то более особенного занимает наши умы постоянно.
Так, сегодня после непрерывной, длившейся около трех дней метели, когда не было видно в двух шагах, утром перед нашим удивленным взором в центре бухты, прямо против нашего «самолета» (кают-компания) предстал залитый утренними лучами огромный столообразный айсберг, неизвестно откуда пригнанный. Конечно, такое событие — довольно редкое даже для нашего видавшего виды Admirality Bay, ведь загнать такого исполина в узкую горловину залива мог только очень искусный ветер-лоцман. Были высказаны самые различные суждения относительно причин появления этого айсберга. Большинство было склонно считать, что он мог только прилететь, ибо вся бухта забита морскими льдами, среди которых не видно прохода, пробитого этим айсбергом. Кто-то сказал, что это осколок китайской станции The Great Wall. Но один скептик показал рукой на прибрежную полосу материкового ледника, спускавшегося с вершины гор к морю, где можно было действительно увидеть свежее пятно, напоминавшее формой место откола ледника. Но скептик остался со своим мнением в одиночестве: большинство же настаивало, что такой айсберг мог только прилететь.
Два айсберга «ввалились» из пролива Брансфельд в залив Адмиралити, которые через несколько дней «заякорились» и стали достопримечательностью залива
Это последняя дата, в дневнике нет больше записей. Мне трудно сейчас оценить и понять, почему. Возможно, к тому моменту я уже выдохнул всю грязь, что была, стал работать, делать свое дело, ради которого я очутился в тех краях. Больше чем уверен, что к тому времени уже подоспела пятая глава «Онегина» А. С. Пушкина, что уже Владимир Ленский и Евгений разобрались между собой пистолетами и, разобравшись, дали мне время увлекаться далее судьбой Татьяны Дмитриевны Лариной и восхитительной барышней — Антарктикой. Что может быть прекрасней?
Послесловие
написано в Москве 9 апреля 2022 г.
В Антарктике мне посчастливилось работать и веселиться, восхищаться и возмущаться, но не унывать и не сдаваться. Негоже русскому сдаваться, когда в крови генетическая троица: ПОБЕДА — ПРАВДА — РОДИНА. Мы русские! Какой восторг!
Столько лет прошло с тех времен, и тем не менее, я иногда спрашиваю себя: смог бы ты ныне решиться еще раз на такую зимовку в Антарктике? Искренне отвечаю, на зимовку в Арктику и Антарктику хоть завтра, со своими и только со своими. Но вот переживать духовную помойку ненависти витий («Клеветникам…», А. С. Пушкин) не хочу.
Искренне говорю о тех поляках, от которых никогда не откажусь. Я знаю, что пропагандой можно сломать, изуродовать, переформатировать мозги, что мы видим и знаем сейчас на примерах наших «киевских братьев». Всякое может быть, но самое главное: мое отношение к ним никогда не может измениться. Их фотографии ниже.
С механиками станции: я, Казимир и Роберт в кают-компании по случаю именин; у костра с Робертом Мархевкой за рюмкой чая на берегу залива по случаю дня рождения Сюзаны — жены начальника пингвинов Вейн Тривелписа
Пан Анджей Драпелла, капитан, познавший ревущие сороковые, неистовые пятидесятые и бушующие шестидесятые, вернувший нас домой на пароходе «Гарнушевский». Добрый, серьезный, понимающий, что есть что на этом свете человек
