Игорь Мельников. Именины, или Невероятная история о сумчатом тасманском волке, или Просто собачья история

 

Но вот багряною рукою

Заря от утренних долин

Выводит с солнцем за собою

Веселый праздник именин,

 

— учил я, твердолобо повторяя XXV строфу V главы «Онегина», и в этих монотонных повторениях удивительных пушкинских строф я вдруг вспомнил, что рыжий начальник XI Польской антарктической экспедиции пан Раймонд  Вишневский неоднократно спрашивал меня о дне моих именин. Как честный человек, я объяснил ему в свое время, что, мол, не прижились у нас старые предрассудки прошлого, что празднуются у нас (причем очень крепко!) только дни рождения, а именины — нет, хоть умри! Конечно, на его месте всякий толковый человек мог бы сразу сообразить, что к чему и… просто отстать. Но, как известно, мудрость — под стать только мудрому, а… короче, на станции нашлись-таки толковые люди (среди механиков), которые мне подсказали, что день рождения — это хорошо, а именины — тоже неплохо, из чего я понял, что представляется возможность не один раз, а дважды хряпнуть за казенный счет. А он включает: две бутылки шампанского, две больших бутылки «Выборовой», две маленьких «Житной», штуки три-четыре вина, ну а под конец — что Бог пошлет. Поскольку в позднее время Господь с архангелами уже почивают, то черти, как правило, подбрасывают самым крепким и морально устойчивым либо бимберок, либо нямного спяртку, как выражалась одна четырежды вдовая жена одного алексеевского мужика, родившегося, выросшего и спившегося одновременно среди девственных сухловских охотничьих угодий М. М. Громова.

Коли существует такое мнение, подумал я, — фиг с ней, пусть будут именины. Сам собой возник вопрос: когда? Хотя вопрос этот и представлялся на первый взгляд несложным, однако решить его оказалось не так-то просто. Во-первых, я действительно не знал: был ли Игорь отнесен к святым или нет, были ли пророки с таким наречением или не были, а под рукой Священного писания нет, и справиться об этом пикантном вопросе не у кого. Во-вторых, брать с бухты-барахты любую дату наобум вроде бы неэтично. В конце концов вся эта белиберда мне порядком надоела и, долго не сумняшися, порешил: быть моим именинам на Спас яблочный, а именно, 19 августа. В этот день, помнится, в далеком безоблачном детстве моя покойная бабка вслед за всеми своими покойными бабками и прабабками по традиции закатывала такой козырный праздничек, что дядя Вася, кузнец из Никольского, наш дальний родственник по дедовской линии, еле утаскивал свои хорошо подкованные ноги. Самогонец в ту пору, слава Богу, еще гнали приличный на Руси — из пшеницы, не то, что ныне, черте из чего (прости, Господи!). Итак, решено: девятнадцатого так девятнадцатого.

Стал усердно готовиться к торжествам: постирал, погладил, подлатал дыры, пришил пуговицы на самых видных местах. Решил по случаю сменить нижнее белье, а заодно и перевернуть постельное. В обширном гарнитуре выбрал соответствующий празднику костюм. Продумал речь. День именин неотразимо приближался, но радости этого дня мне, к сожалению, тогда испытать было не суждено. Произошло событие чрезвычайной важности, и в мою спокойную жизнь полярного исследователя ворвалось нечто, похожее на то высокое чувство, из-за которого у Михаила Михайловича Громова родился третий ребенок. Произошло следующее.

Где-то в начале августа, кажется, в пятницу, вероятно, после моего успешного сообщения о месте и роли ученого в исследовании биологии полярных областей, мы сидели и мирно беседовали с метеорологом Зигмундом о закономерностях перемещения воздушных масс в средних и высоких слоях атмосферы. В покое было накурено, пахло носками. На столе в банках со шпротами в разных позах, как поваленные смертью солдаты на Бородине или под Плевной, торчали окурки. Еще что-то было. В дружеской беседе о крупномасштабных перемещениях воздушных масс наши головы постепенно проветривались, становилось легче, хотелось жить… И вот, в такое мирное, спокойное время, неожиданно для нас обоих, в покой вошел тамошний кухач (повар) по кличке «Гуди-гуди, милорди» и с вылупленными от страха глазами произнес страшные слова: «Игор, на стации вилк!» Хотя было и не 1 апреля, всё же в первое мгновение я подумал: розыгрыш. Но воспитанный в системе Станиславского и его товарищей Немировича и Данченко, я неотразимым чутьем художника почувствовал, что это отнюдь не шутка, поскольку так блестяще сыграть роль мог только великий актер, например, Иосиф Кобзон! Но, Гуди-гуди и рядом никогда не стоял на сцене с Кобзоном, а Иосиф, в свою очередь, никогда и не пел с Милорди на одном поле. Боже! — волк, да не тасманский ли, сумчатый? Последний экземпляр этого животного был убит в 30-х годах ХХ века и до сего момента этот вид считали исчезнувшим. И вдруг! — боже! бедный волк, чудом спасшийся от разбоя буржуазной цивилизации, — здесь в Антарктике, на континенте мира! «Да, жизнь сложная штука», — подумал я. Эта мысль промелькнула в моей просветляющейся голове с той же стремительностью, с какой пронеслось то высокое чувство Михайло Михалыча Громова после того, как ему отдали после свадьбы выкуп в 2000 рублей. Я встал и поспешно вышел.

На дворе по-прежнему стояла зима. Ярко светило холодное антарктическое солнце. Искрился снег. Забытые в дружеской беседе нижние слои атмосферы напоминали о себе сильным порывистым ветром. Было холодно и неуютно. Мои ноги, обутые в черные пропитанные китовым жиром башмаки типа «говнодавы», уверенно несли своего хозяина к помойке, где, по словам Гуди-гуди, должен был находиться волк. Воображение рисовало картины научной сенсации, взбудораживающей умы мировой общественности: в Антарктике обнаружен тасманский сумчатый волк! Все газеты мира, оспаривая друг у друга приоритет, печатают непрерывным потоком фотографии будущего именинника, держащего на руках волка, в сумке которого торчат бутылки шампанского. Воображение летит далее, и вот уже мы с незабвенным Олегом Резниченко ведем по безлюдным кривоколенным московским улочкам на привязи покорное доверчивое животное, несущее в своей сумке стеклянную тару к приемному пункту, чтобы на выручку всем троим купить что-нибудь из диеты. Но реальность, как говорится, превзошла все ожидания.

На помойке, среди шумной ватаги белоснежных птах (Chionis alba) стоял огромный, с искрящейся шерстью и улыбающимися от радости глазами, великолепный лохматый полярный пес! Мгновенное разочарование от несостоявшейся сенсации. Не помню, как я сгреб пса в охапку, но тот покорно и доверчиво отдался будущему имениннику, предчувствуя события, не лишенные собачей радости. Очень хорошо помню выражение псовых глаз: он глядел на меня благодарным взглядом жены, которой муж вдруг ни с того ни с сего без ее просьбы принес по совершенно необъяснимой и непостижимой женской логике инициативе два пакета полусгнившей мартовской картошки. Чем я заслужил этот взгляд, я тогда толком не понимал, но, как говорится, кобель кобеля видит издаля, и мы подружились сразу же. Чтобы рассеять последние сомнения насчет тасманского волка, на всякий случай внимательно осмотрел пах животного, основательно ощупывая то место, где вероятнее всего должна была быть тасманская сумка. Но в тех лохматых окрестностях, кроме двух здоровенных крепких боевых кобелиных гонад кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Института океанологии АН СССР И. А. Мельников ничего не обнаружил. Тайна тасманского волка осталась нераскрытой.

Неожиданно для самого себя, я стал (в Антарктике!) хозяином черте откуда свалившегося на мою голову пса. Вместе с этим очаровательным владельцем пушистой темно-серой шкуры, спокойно вошедшим в мой дом, в мою душу бурным потоком хлынули бесконечные воспоминания о моей любимой и несправедливо забытой Арктике. Перед глазами пробежали одухотворенные лица полярных коллег, с которыми я честно делил скудность твердой и жидкой пищи, и мохнатые морды наших четвероногих друзей — кобелей Купола, Старика, Тороса, Полюса, Тотохи, Кима Васильевича, Плута и их подруг-сучек: Белки, Лахудры, Дуси. Поскольку божья тварь, живущая с человеком не может быть без имени (а сама тварь его тщательно скрывает), то я окрестил своего новоявленного друга именем «Тасман» — в честь и в память его сумчатых собратьев, безвременно погибших в неравной схватке с буржуазными Homines sapientes на Тасмании. Празднование его именин решил совместить со своими торжествами.

Но откуда же, все-таки, взялся этот пес? Скорее всего, думал я, он пришел с какой-нибудь советской или американской антарктической станции, где, случается, держат ездовых гренландских или сибирских собак. С какой? На «Беллинсгаузене», что в сорока километрах от нас, собак нет. У китайцев на Great Wall, я точно знал, собака есть, но только овчарка. У чилийцев на March’e, у уругвайцев на Artigas’e, у бразильцев на Ferraz’e — нет. У аргентинцев на Jubani вроде бы тоже нет. Значит, рассуждал я, пес, скорее всего, пересек лед пролива Брандсфильд, отделяющий наш King George от Antarctic Peninsula. Все другие континентальные антарктические станции отстоят от нас на тысячи километров. По силам ли такие дистанции моему герою? Пес с виду не выглядел хилым, усталым; крепость мясов была отменной, а лукавые глаза даже выражали желание попользоваться насчет клубнички, как говаривал ноздревский приятель поручик Кувшинников (Н. В. Гоголь, Мертвые души). Но у нас, братец мой лохматый, насчет этого туговато, мы сами тут смотрим на всех проходящих пингвинов… Тайна не раскрывалась: собака помалкивала, а я терялся в догадках.

Как часто бывает в таких запутанных ситуациях, разгадка пришла сама собой, несколько разочаровав меня. На следующий день по радио сообщили: с аргентинской станции Jubani, что в двадцати километрах от нас (всего-то в двадцати!), ушли две (!) собаки, и наши коллеги обращаются ко всем полярникам на острове King George с просьбой изловить их, если такая возможность представится. Один пес, мой Тасман, сожрав около двух килограммов первосортной воловьей вырезки, мирно посапывал на полу в моем покое в Green Housе’e. Значит, в это время где-то среди ледников блудит, подвергая себя опасности, его собрат по зимовке и пыймать его стало для меня не только гражданским, но и охотничьим долгом.

Забыты приближающиеся именины и недавние размышления о сумчатом тасманском волке. Забыты важные научные исследования, ради которых лаборатория биогидрохимии Института океанологии АН СССР пожертвовала своим сотрудником, сослав его на край света на целых полтора года. Забыто всё, поскольку я попал под очарование того высокого чувства, которое поднимает ранним, пасмурным утром охотника М. М. Громова и выбрасывает его из теплой душистой постели, оторвав от полнокровной, дышащей жизнью супруги, — наружу — босого и слегка пьяного — в холодный осенний лес, где дикие поросятки и коровушки, зайчики и лисички с нетерпением ожидают лая пегих, каурых, муругих Вьюг, Утаек, Угалик, Ураек, Унинок и прочих выжловок, улюлюканья их хозяев и товарищей.

Чтобы пыймать необходимо было прежде всего разработать стратегию и тактику охоты. И здесь, как мне кажется, решающее значение сыграл опыт, приобретенный мною среди скромных людей сухловских охотничьих угодий.

Стратегия заключалась, так сказать, в оценке самого поля деятельности. Анализ показал, что охотничьи угодья King-Georg’а своими размерами значительно превосходят сухловские с той лишь разницей, что в отличие от последних они полностью лишены лесного покрова. Последнее обстоятельство, несомненно, было очень важным, поскольку оно давало преимущества в открытом поиске жертвы (простите животного), однако обилие ледников и опасность передвижения по ним, суровость ветров и ограниченность технических средств в целом заставили отказаться от мысли охоты блужданием или скрадом. Перебрал в памяти все возможные и доступные в этих условиях технические средства и решил остановиться на самом надежном и проверенном среди русских мужиков способе: охоте на приваду. Голод и страсть — два мощнейших регулятора, движущие инстинктом животного и определяющие его поведение, другими словами, мясо и баба, думал я, и приведут кобеля в мои хитро расставленные сети (также как и меня самого они, именно они, заставят в конце концов бросить эти южные без-женственные места и броситься в омут северной божественной красоты). Итак, решено: привада.

В ней-то и состояла вся моя тактическая хитрость. Ее изюминка, так сказать, таилась в удовлетворении обоих инстинктов одновременно. Правда, здесь было одно очень и очень слабое звено. Дело в том, что с мясом у нас проблемы нет, а вот… с бабой, сами понимаете, — Антарктика! Одним словом, рассчитывать на наших двух кобьеток (женщин, по-польски), зимующих на Arctowski station, я не мог. Да, и то справедливо: будь я на месте этого блудного кобеля и увидь этакую лахудру (простите, приваду), то, истинно, скорее бы переплыл бы пролив Дрейка на Terra del Fuego и там сгорел бы в каком-нибудь доме с красным фонарем, чем… Прав ли я был, рассуждая так, или нет, но как бы то ни было, решил от этакой привады отказаться. Места здешние странные: тут скорее встретишь Альфонса Пиночета или Папу Римского, чем пустующую выжловку, поэтому в своей охоте главную ставку сделал на мясо. Гуди-гуди, милорди без пререканий выделил мне огромный кусок баранины, и, разрезав его на куски, я стал обдумывать план действий.

Охотникам хорошо известен следующий факт: если среди десяти пьяных, слегка пьяных или с похмелья стрелков, ставших по номерам на обложенного, например, лося, есть хотя бы один трезвый, то тронутый зверь, как правило, идет именно на него, т. е. как бы в чистую безалкогольную брешь, ну и, конечно, находит там свой конец, если только рука a la Konnova не дрогнет. Эту-то идею я и решил воплотить в жизнь.

Продержав Тасмана в доме около двенадцати часов, я вывел его на привязи метить территорию. Чтобы помочь кобелю в этом пикантном предприятии, сам же предварительно выпил около двух литров чая с молоком. Вскоре работа закипела. Лохматый Тасман уверено и с удовольствием поднимал свою заднюю лапу в тех местах, где ему это предлагали, а когда случалось, что он, собака, упрямился, то его поводырь не без наслаждения заменял кобеля. Творческая работа спорилась и вскоре на заснеженной поверхности ледника имени Института экологии Польской Академии наук длинной вереницей запылали желтые пятна. Неохваченной мечением осталась только неширокая полоса в 150–200 метров в центре ледника (вход a la Konnov), где я разбросал куски баранины. Омочив таким нехитрым способом окрестности залива Адмиралити, и, устроив приваду, я вспомнил мудрости великих людей: 1. терпение — первая заповедь полярника (Nansen, 1898); 2. мгновение кормит охотника (Громов, 1978). Вооружившись такой сильной теоретической мыслью, я мог рассчитывать, без сомнения, на успех в этом предприятии.

Первый день охоты пошел прахом: чайки (Larus dominicanus) растащили и сожрали все мясо, оставив нетронутыми мочевые метки.

Неудача преследовала меня и на другой день: с утра пошел снег, задул ветер, сведя всю мою и кобелиную работу на нет. «Что день грядущий мне готовит?» — вспомнил я поздним вечером печальный вопрос несчастного Володи Ленского. Ему, как мы знаем, он не предвещал ничего хорошего. Мне, по-видимому, тоже, поскольку для повторения мечения предстояло заполнить свой мочевой пузырь очередной двухлитровой порцией чая с молоком.

Но провидение сжалилось надо мной в этот раз: за ночь ветер стих, с утра начало палить солнце и вскоре на поверхности ледника на своих местах засияли оттаявшие желтые пятна. Сборы были недолги: взял у повара немного мяса про запас, костей поздоровее и разбросал их в положенных местах. Потом вывел кобеля. Сразу же обратил внимание на его сильную возбужденность, руки еле удерживали поводок, весь он стремительно рвался в одном направлении — к тому месту, где лежали кости, жалобно повизгивая. Интуитивно пошел за ним, куда он меня буквально тащил. Прошли мимо костей, на которые Тасман даже не посмотрел. И тут-то меня осенило: да видно, кобель кобеля чует издаля, и, не раздумывая, тут же отвязал и спустил его. Пес, как угорелый, помчался в гору. Впереди, насколько охватывал глаз, я ничего не видел. Вскоре кобеля и след простыл. Я стоял в растерянности: неужели ошибся? И вдруг мой музыкальный слух, развитый на песнях Иосифа Кобзона, четко различил собачий дуэт! Ощущая радость дорогого нашему сердцу Карузы (плотник из ИО РАН), добывшему у скряги Делуденко (материально ответственный в лаборатории планктона ИО РАН) капельку святой водицы, я рванулся навстречу лаю. Наши курсы сближались, лай усиливался, и я уже четко различал обеих собак. Впереди, проваливаясь в снег по брюхо, тяжело прорычала огромная рыжая псина. Тасман выглядел около него как маленький около большого. Контраст был в два этажа. Снизу мои союзники по Варшавскому договору орали на ломаном славянском языке об опасности. Но друзья мои! Достаточно было одного мгновения, чтобы почувствовать в этом великане добродушнейшее существо. Я вытащил из кармана заготовленные для него полукилограммовый кусочек мяса, протянул ему, и тот исчез в его пасти так же быстро, как исчезает содержимое желудка пассажира в клозете общего вагона поезда «Махачкала — Дербент». Печальные глаза пса говорили: «Buenos dias, amigo! Jch habe sechs Tagen nicht gegessen! Нельзя ли у вас добыть что-нибудь на пропитание?» Для этого, дружище, нужно пойти нам с тобой к Гуди-гуди. Я обвязал его ошейником, и мы в сопровождении прыгающего вокруг нас Тасмана, как старые друзья, спустились вниз к станции.

Победа была триумфальной: я ликовал! Оба пса, нажравшись до отвала, валялись на снегу, привязанные около Green Hous’a, не обращая внимания на фотографирующих их с почтительного расстояния польских товарищей. Сразу же дали знать аргентинцам, и те сообщили, что на следующий день будет чилийский вертолет, который заберет собак. Во избежание недоразумений, подобных аргентино-английским конфликтам вокруг Мальвинских (Фолклендских) островов, я как представитель миролюбивого Советского государства и как дипломат, имеющий опыт в добывании транзитной бразильской визы, был выделен польской стороной для ведения переговоров на Jubani и передачи кобелей, так сказать, с рук на руки. Утром действительно прилетел вертолет и забрал меня с аргентинскими кобелями.

 

Вся операция по доставке, передаче собак и переговорам прошла успешно. К вечеру погода испортилась, и обратный полет отменили. Для здешних мест характерно: если задует, то либо на сутки, либо на десять. В этот раз сработал последний вариант, и я приятно застрял на российской станции Беллинсгаузен. Маленький клочок Родины. Теплые понимающие глаза ребят. Внимание. Дружеские бесконечные беседы. Все мое впечатление об этих днях я хочу выразить словами поэта И. Уткина:

 

Мы любим дом, где любят нас,

Пускай он сыр, пускай он душен,

Но лишь бы теплое радушье

Цвело в окне хозяйских глаз.

 

И на любой мудреной карте

Мы этот странный дом найдем;

Где длинный чай,

Где теплый фартук,

Где равно: в декабре и в марте —

Встречают ласковым лицом.

 

Дни мчались, и незаметно нагрянуло 19 августа, день моих именин. Что делать? Ясно представил выражение лиц моих польских коллег, рассчитывающих на меня в этот вечер, а внутренний голос четко переводил их нерелигиозные слова в мой адрес. По вечерней радиосвязи получил сдержанное поздравление. Парни ждут, но, как говорится, мы решаем, а Бог располагает: придется отложить до другого раза. «А что, если…» — подумал я, и ноги быстренько привели меня к тем ответственным лицам, росчерк пера которых, по волшебству, открывает сейфы Олега Константиновича, Делуденко, Чувасова, Марии Ефимовны и даже Михаила Громова, если, правда, у последнего имеется какой-то запас спиртного.

— Именины, говоришь, — барабаня пальцами по столу и строго всматриваясь в собеседника, спросило ответственное лицо.

— Иммменины, — дрожащим голосом ответил соискатель на степень доктора биологических наук.

— А ты знаешь?..

— Но… с утра дом Лариных гостями весь полон; целыми семьями…— еще пытается уговорить нематериальное лицо материальное.

— Это в то время, когда наша партия борется против пьянства…

И тут в глазах зарябило, и поплыли яркие, незабываемые картины и сцены встреч в «Зеленом попугайчике» в Люблинском парке, всплыли из памяти одухотворенные лица итальянского тенора, балкон в доме Олега Резниченко и, конечно, вечера у камина в охотничьем домике… На сердце полегчало и, звеня гонадами, ученый встал и вышел, унося то, что и принес.

Через несколько дней погода, наконец, успокоилась и меня благополучно доставили к полякам на станцию Арцтовского. Чтобы не оказаться еще раз в дураках из-за какой-нибудь истории, подобной тасманскому волку, решили более не тянуть и отметить именины в тот же день.

Наступила долгожданная торжественная минута. На стойке, как рать, стояла строевая норма. «Освободясь от пробки влажной, бутылка хлопнула; вино шипит…» (А. С. Пушкин). По существующей здесь традиции именинник обносит всех шампанским. Начальник говорит короткую приветственную речь и по ее окончанию толпа, надрываясь, затягивает «сто лет». «На миг умолкли разговоры; уста жуют…» (А. С. Пушкин). Перед девятнадцатью гражданами Польской Народной Республики в чистых фланелевых кальсонах цвета маренго, спрятанными под серыми, хорошо отглаженными французскими брюками фирмы Olektion Eger, в финском блейзере поверх голубой рубахи мытищинского пошива стоял русский душой и сердцем бородатый, волосатый, серо-голубоглазый парень, которому было до горести обидно думать, что сейчас празднуется нечаянная, несуществующая радость, было страшно обидно за то, что мы по своей вине растеряли наши старые, добрые, народные традиции, которые связывают, как нити, поколения в один клубок и создают то, что определяется духом народным. Я вспомнил несчастного тасманского волка… Но — слава богу! — мы живы, и мы должны делать все, чтобы сохранять не только Родину, но и все то, что связано с духом народным.

Вскоре «норма» растаяла, как весенний снег. Несколько раз начальник ходил в свои погреба, чтобы насытить страждущих. Пошли мазурки, полонезы и резвый греческий танец зорба.

 

Где-то далеко за полночь к грустному имениннику подошел Роберт, очень хороший человек из механиков, и грустным голосом спросил:

— Игор, скажи мне, ты точно убежден, что оба пса были кобели?

— Абсолютно, Роберт.

— Курча пэченый в пыск — смачно произнес он, как будто речь шла о самом дорогом на свете, ведь до встречи с женой несчастному Роберту оставалось морозить свои гонады еще целых пять месяцев.

Написано 24–29 сентября 1987 года in Antarctic, King-George Island, Polish Arctowski station

 

P. S. У этой истории было продолжение.

Дело в том, собачьи события, о которых шла здесь речь, проходили в зимний сезон.  В этот период, пингвины проводят время в море, где они питаются крилем, нагуливая жирок для предстоящих любовных утех ради будущих потомков. Это обстоятельство сыграло важную роль для темы рассказа, поскольку пищи для собак в это зимнее «безпингвинное» время не было. Именно голод стал причиной появления на помойке станции блудливой собаки, которую автор беспрепятственно сцапал, затем «отохотил» вторую, которых потом передали аргентинским хозяевам. Ну, а далее и трагично, и смешно.

Наступила весна. Пингвины вернулись на «землю» и начали заниматься своими природными занятиями, пряча «тела жирные в утесах» (по выражению Пешкова-Горького), образованием колоний из сотен-тысяч особей, поселявшихся вдоль береговой линии острова. К этому времени вернулись и американские орнитологи, чтобы продолжить многолетние исследования этих птиц. И вот, однажды, мне по радиотелефону пингвинист Вайн Тривелпис сообщает: «Игорь, твоя собака гоняется вдоль колоний, кусает, бросается на взрослых пингвинов и их потомков. Сделай что-нибудь, помоги угомонить эту тварь».

Прежде всего, меня удивило слово «твоя», однако, как следует из рассказа, в какой-то степени, на мне лежала ответственность за действия, которые были мною предприняты, чтобы словить и передать собак на аргентинскую станцию Jubany.  Но, одно дело зимой, другое дело летом. В первом случае, тварь голодна и словить ее не составляло труда, а вот во втором она сыта и агрессивна и поймать — ее большая проблема. Решение простое: стрелять. Дело серьезное, международное, военное. Однако выхода другого не было. Я связался с Вайном, объяснил ситуацию, получил одобрение, и мы назначили время проведения операции.

На следующий день с биноклем и карабином через плечо я перешел через ледник к месту, где по предположению Вайна, должна была находиться собака. Я высмотрел жертву и вторым выстрелом отправил ее к собачим предкам. На душе было прескверно. Я убил Тасмана, лохматую тварь, в Антарктиде, на континенте мира и дружелюбия. Скверно! Что нужно было предпринять, чтобы этого не случилось? Так я стал рассуждать сам ссобой, пока не подошел ко мне Вайн. Мы молчали некоторое время, опустив глаза от стыда. Дело было сделано. Нас стояло двое: русский и американец. Над нами безоблачное небо, ледник искрился от яркого солнца, на поверхности которого лежало кровавое тело Тасмана. Кровь на белом искрящемся льду. Ужас! Дело сделано, надо было разрядить ситуацию. Поскольку у автора с юмором всегда было ОК, он обратился к американцу со следующими словами:

— Вайн, представляешь, ты, американец, попросил русского, который, использовал австрийский карабин и польские патроны и убил собаку аргентинской станции. Не кажется ли тебе, что это может стать причиной начала международной войны в Антарктике по типу англо-аргентинского конфликта за Мальвинские (Фолклендские) острова?

На полном серьезе Вайн спросил меня:

— Сколько у тебя осталось патронов? Посчитай.

Я пересчитал: восемнадцать штук.

— Маловато, не устоим, но, — сказал американец, — у меня есть в резерве ящик виски Johnny Walker, может, этого хватит для обороны.

Мы расхохотались, взяли за лапы Тасмана и сбросили его в трещину ледника. Вайн, не без юмора, сказал, что на днях он ждет в гости китайских орнитологов со станции Great Wall и у него будет приятная возможность угостить их собачьим бифштексом.

 

 

P. P. S. Спустя пару месяцев, будучи в гостях на бразильской станции Ferraz по случаю смены зимовщиков, мы с Вайном рассказали эту истории начальнику аргентинской станции Jubany, чью собаку мы порешили. Начальник оказался тоже не без юмора, сказав, что если б он знал про ящик виски, то он бы непременно начал войну. Мы ему сказали, что он скотина, поскольку по международному Протоколу об Антарктике запрещается привозить на континент любую флору и фауну. Убиенное животное на его совести.

Примечание 1. Автор считает полезным дать краткие пояснения, дабы облегчить восприятие текста. Остров Кинг-Джордж, на котором сотворилась «собачья история», самый большой в группе Южно-Шетландских островов, отделенный проливами Дрейк и Брансфильд от Антарктического полуострова.

Примечание 2. В рассказе упоминаются разные лица, среди которых я хотел бы выделить особо двух персонажей, косвенно имеющих отношение к настоящему повествованию.

Ольга Стяпанна Воронова — четырежды вдовая жительница деревни Наговье, остроумная покровительница охотников, вина и острословья, гордилась своей «пушисткой», за что приобрела местную кликуху «Ворона», и Михаил М. Громов — сын полярного летчика М. Громова, охотник и покровитель всего того, что плавает, летает, бегает, хрюкает по болотам и лесам, ценитель портвейного вина, всего прекрасного, особенно, женского, непревзойденный рассказчик о синичках, событиях палеогена, венерических заболеваниях и прочих  историях его многогранной жизни.

Оба персонажа покоятся невдалеке друг от друга на деревенском кладбище, что на берегу Наговского озера, вдоль которого на говенье прошла дружина Александра Невского к Чудскому озеру, дабы угомонить супостатов.