Игорь Мельников. Дорога на Север

13 ноября исполнилось бы 84 года выдающемуся отечественному ученому, главному сотруднику Института океанологии РАН Игорю Алексеевичу Мельникову (1939–2023).

Игорь Алексеевич полвека отдал изучению льдов Арктики и Антарктики, и все эти пятьдесят лет он скрупулезно и вместе с тем в высшей степени свободно фиксировал в литературной форме свои научные и житейские приключения в Арктике и Антарктике. Очерки Игоря Алексеевича неоднократно публиковались на сайте Клуба полярников. Предлагаем Вашему вниманию еще одно произведение нашего замечательного товарища, хранившееся в его архиве, – его воспоминания, посвященные его первым трудовым будням полярника, в частности пребыванию на станции «Северный полюс-22», которая начала свою работу осенью 1973 года.

Благодарим родных и близких Игоря Алексеевича за помощь в подготовке публикации.

 

Москва накануне Первомая. Сколько радостей несет людям этот праздник! Как приятно ощущение свежести первой зелени после долгой холодной зимы! Мне же всё это скоро придётся оставить ради Арктики с её пургой, морозами и льдами. Для меня зима не кончается: московская переходит в арктическую, а глубокой осенью вновь начнется наша среднерусская – с метелями и оттепелями, и поэтому сейчас вдвойне дорог этот маленький глоток весны.

Позади утомительные сборы в экспедицию на дрейфующую станцию «Северный Полюс-22». Как возникла идея этой экспедиции? В моём личном архиве хранится копия письма на имя начальника отдела морских экспедиций АН СССР, дважды Героя Советского Союза Ивана Дмитриевича Папанина, оригинал которого был подписан заместителем директора Института океанологии им. П. П. Ширшова АН СССР профессором М. Е. Виноградовым. В письме говорится о важности гидробиологических работ в Центральном Арктическом бассейне и проблемах, связанных с его изучением. Упоминается также, что со времени наблюдений Петра Петровича Ширшова, то есть со времени первой экспедиции «Северный Полюс» в 1937-38 гг. комплексные гидробиологические исследования в Полярном бассейне вообще не проводились. Вот с этим самым письмом я и был представлен заместителем И. Д. Папанина Евгением Матвеевичем Сузюмовым пред светлые очи Ивана Дмитриевича. Свидание проходило в его уютном кабинете отдела на улице Вавилова. Можно себе представить мое состояние перед порогом кабинета этого легендарного человека. Конечно, это было не просто волнение. К нему прибавлялось и любопытство, и гордость за представленную возможность пообщаться с самим Папаниным. До этого момента я с ним даже не встречался, не то что не разговаривал! Всё это в целом определяло моё настроение, когда мне предложили сесть напротив его письменного стола. Евгений Матвеевич кратко и по существу излагал суть дела, и пока он говорил, сверлящие глаза Папанина пронизывали меня насквозь так, что где-то внутри что-то робко прошептало: «Пропал…». В этот момент я уже не слышал, о чём говорил Сузюмов и даже показалось, что вообще тихо и никто ничего не говорит. В уголках глаз Папанина сверкнули мягкие искорки и, почти улыбаясь, он спросил меня прямо в лоб: «На кой ляд тебе эта борода?» Это мгновение решило всё: секундой спустя мы трое буквально давились от хохота, и когда я попытался оправдаться, мол без бороды я похож на молодого ощипанного фокстерьера, Иван Дмитриевич шутя пригрозил:

– Я тебе покажу фокстерьера… отбились черти от рук…

Конечно, этот маленький эпизод очень характеризует Папанина, потому что такой непосредственностью он моментально разрушил перед собой стену-недоступность, воздвигнутую моим воображением, и уже не было ни воспетого народного героя, ни официального лица, а был просто опытный полярник, деловой и понимающий человек. Когда мы все успокоились, Евгений Матвеевич продолжил изложение моей гидробиологической программы исследований и по поводу одного из ее пунктов Иван Дмитриевич заметил:

– Да-да, помню. Петя изучал фитопланктон… Нужное дело.

Понимая, что организация экспедиции на дрейфующую станцию дело нелегкое, Папанин внимательно выслушал меня и спросил есть ли трудности. Я их кратко изложил. После этого он взялся за телефон.

– Послушай, браток, тут мальчик на полярную станцию хочет попасть с серьезным делом. Надо помочь.

В это время 36-летний бородатый мальчик ерзал на стуле в ожидании решения своей участи, а когда Иван Дмитриевич мне по-отцовски ласково подмигнул – я понял, что моя судьба полярника определилась.

Несколько позже вышла в свет книга И. Д. Папанина «Лед и пламень», где упоминается, что помимо основных обязанностей начальника экспедиционного морского флота АН СССР Иван Дмитриевич ведет другую не менее важную, казалось бы невидимую работу: помогает всем, кто нуждается в помощи. Эта работа огромна и, что главное, – полезна. Об этом еще не раз будут вспоминать и писать десятки людей. Я же с благодарностью говорю, что моя дорога на Север началась с легкой руки выдающегося полярника нашей страны – Ивана Дмитриевича Папанина.
Не все было гладко в организации первой экспедиции на дрейфующую станцию. Как обычно, трудности возникали там, где их не должно было быть. Однако шаг за шагом все они постепенно были преодолены, все формальности соблюдены, собрано и отправлено необходимое для работы на станции научное оборудование и, наконец, осталось немного времени для сбора собственного багажа. В последние дни перед отъездом неожиданно выяснилось, что в суматохе сборов рабочего инструментария я упустил, казалось бы, мелочь… – одежду. И теперь мой дом напоминал склад разбросанных повсюду вещей, которые (с миру по нитке – голому рубаха) приносили мне родственники, друзья и соседи. Отвергнутые вещи переходили во владение моих детей, которые тут же влезали и пропадали в их огромных пространствах, изображая скорее огородные чучела, чем папу-полярника. Наконец, и с одеждой покончено. Короткие прощания – и на аэродром.
«Внуково». Тысячи пассажиров. Кто-то в шутку назвал XX век – Великой эпохой переселения народов. Сегодня эта великая миграция поддержана современным транспортом, что уравняло шансы смельчака и труса: серебристый лайнер перенесет с комфортом кого угодно в любую точку Земного шара. Я вспоминаю первых мореплавателей и землепроходцев полярных широт: Беринга и Кука, Норденшельда и Беллинсгаузена, Амундсена и Пири, Нансена и Седова. Сколько сил, мужества и отваги нужно было иметь, чтобы сделать малый шаг в познании неведомого! Сколько жизней отдано за этот шаг!..

Объявляют по трансляции о начале регистрации пассажиров на Черский. Это небольшой городок в Заполярье, что в устье Колымы. До этого места Фритьофу Нансену со своими спутниками на «Фраме» пришлось добираться несколько месяцев. Наш ИЛ-18 с небольшими остановками доставит нас в Черский за несколько часов. Оттуда – старт на дрейфующую станцию.

Наконец, идем на посадку. В нашем лайнере – человек 15-20 и … около 10 тонн яиц. Уже здесь в салоне самолета ощущается арктический «климат»: необычное очертание масштабного груза, привлекательность людей и непринужденность царящей атмосферы. Среди пассажиров несколько геологов, двое охотников-промысловиков и один старатель. Знакомство происходит мгновенно и к моменту взлета самолета все – единая дружная семья. Первое, что понимаешь – в Арктике нет праздношатающихся; люди Арктики – натуры увлеченные, романтические и при этом знающие себе цену. Они едут не за длинным рублем, они едут, потому что не мыслят своей жизни без сложного труда. Темы разговоров меняются, как декорации на сцене, но не уходят за границы полярного круга.

Незаметно бежит время. Стюардесса доверительно сообщила, что пролетели Воркуту и взяли курс на Хатангу. В салоне постепенно стихает: на всех сказалось утомление от общения, от полета. Каждый остался наедине с собой. Пожалуй, это самое лучшее время, чтобы спокойно поразмышлять о прошлом и грядущем.

Как удивительно порой складывается судьба человека! Какие неожиданные повороты делает она на его жизненном пути! Несколько раз подряд я плавал на научно-исследовательских судах Института океанологии – «Витязь», «Академик Курчатов», «Дмитрий Менделеев» – в Тихом и Атлантическом океанах, защищал кандидатскую диссертацию по материалам, собранным у берегов Перу, любовался пейзажами райских уголков Полинезии. Острова Галапагос, Гавайи, Фиджи, Пасха, Тонга – подарили на всю жизнь впечатления от непередаваемого аромата тропических цветов, от яркости и красоты коралловых рыб, от исполненного нежности полинезийского танца. На первый взгляд кажется немыслимым отказаться от работы среди сказочных островов. Но это лишь на первый взгляд. Если задуматься, оказывается, что такому повороту есть много причин, и главная – поиск новых возможностей в исследовании океана. Бывает ведь так, что за материальными и моральными выгодами собственного труда в данный момент, за его внешними достоинствами, имеющими, в целом, тактический характер, кроется потеря чего-то существенного, может быть даже основного в жизни. Это своего рода ошибка в выборе стратегического направления своего труда, приложения своих способностей, проявления своего характера. Как часто такой самооценкой многие пренебрегают! Что же из этого выходит? Теряется темп, способности растрачиваются на никчемные дела, на преодоление второстепенных барьеров, и в конечном счете получается, что, потеряв главную нить своей жизни, человек теряет веру в самого себя, в свои силы. Как важно вовремя остановиться, оглядеться вокруг, а не плыть по течению! Как же прав Р. Киплинг:

И если ты способен все, что стало
Тебе привычным выложить на стол,
Все проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел…

Эти мысли вихрем проносятся в голове, пока самолет уносит нас все дальше и дальше на Север. Вспоминаю, как легко расстался с хорошо оплачиваемым местом, куда меня направили по распределению после окончания вуза. Все было там вроде хорошо, да, как говорят, душа не лежала к работе. Уволился. Ушел за своей мечтой, повинуясь зову сердца, ушел за своей любовью к воде, к морю и за всем тем, что с ним связано.

Любовь к морю родилась, когда я впервые увидел подводный мир. Мне был 21 год. Может быть и поздновато, хотя в таком возрасте впечатления имеют оттенок зрелости. Было прекрасное лето в Кастрополе, в Крыму, когда я впервые в маске погрузился под воду и был очарован игрой света на скалах и волнах, красками морских обитателей, величием этого мира. До сих пор вспоминаю это утро, потому что это было Утро, решившее мою участь. Это было, своего рода крещение. На долгие годы море стало моим другом, и я с нетерпением ждал новых встреч с ним, принимал участие в различных экспедициях по исследованию подводного мира, в которых акваланг стал моим основным помощником. В летних студенческих скитаниях по Крыму под руководством ведущих археологов страны мы искали под водой останки былых цивилизаций, помогали ученым в работе с дельфинами, проводили подводный проплыв вдоль побережья Крыма, посвященный 50-летию Советской власти. Потом была работа с подводной лабораторией «Черномор», ее расчет, конструирование, сбор и испытание, а затем – четверо суток под водой в Голубой бухте в Геленджике.

Увлечение подводным спортом и его важность для развития науки привили мне любовь к морю, к его людям, к его берегам. Так сложился характер, появился опыт и уверенность в себе, а главное определилась мечта – стать океанологом. Все вместе взятое давало нечто, похожее на храбрость или даже некоторую наглость в хорошем, конечно, смысле. Именно такая самоуверенность привела меня на порог дома Олега Борисовича Мокиевского – старшего научного сотрудника Института океанологии, пионера советской акванавтики – с заявлением:

– Хочу стать советским Кусто!

Много повидавший на своем веку Олег Борисович, честно говоря, несколько опешил от такого самозванства. Выслушав внимательно мою программу минимум – организовать судно для подводных работ, подобное «Калипсо» и исследовать океаны – он щедро предложил мне… свободное место лаборанта в лаборатории бентос (так называется совокупность организмов, обитающих на грунте и в грунте морских и континентальных водоёмов), где бы я мог применить свои знания химика-органика в океанологических исследованиях. Вспомнив поучительную историю Остапа Бендера («Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы»), – решил снизойти от Кусто до лаборанта.

Так началась моя океанологическая биография.

Что здесь поучительного? Для людей, которым всё ясно – ничего. Ровным счетом – ничего. Для натур же, которые ищут, мечутся, сомневаются – поучительно то, что с самого начала следует идти по пути наибольшего проявления своих способностей, считаясь с требованиями своего характера, нравственности и возможностей.

Конечно, легко так рассуждать, когда у тебя за плечами четыре десятка, и ты бывал в переплетах жизни; и особенно по пути к Северному Полюсу, когда весь мир для тебя полная чаша, и все в нем так, как надо. И несмотря ни на что, я глубоко уверен, что почти всё в жизни зависит от самого человека: будет ли он жить или умрет еще при жизни. Одна сцена из «Планеты людей» летчика, графа Сент-Экзюпери стоит перед глазами… автобус, набитый людьми, медленно тащится к аэродрому: «Я прислушивался к разговорам вполголоса. Говорили о болезнях, о деньгах, поверяли друг другу скучные домашние заботы. За всем этим вставали стены унылой тюрьмы, куда заточили себя эти люди. И вдруг я увидел лик судьбы.

Старый чиновник, сосед мой по автобусу, никто никогда не помог тебе спастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил свой тихий мирок, замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Ты свернулся клубком, укрылся в своем обывательском благополучии, в косных привычках, в затхлом провинциальном укладе; ты воздвиг этот убогий оплот и спрятался от ветра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утверждать себя великими задачами, тебе и так немалого труда стоило забыть, что ты – человек. Нет, ты не житель планеты, несущейся в пространстве, ты не задаешься вопросами, на которые нет ответа: ты просто-напросто обыватель города Тулузы. Никто вовремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком поздно. Глина, из которой ты слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не сумеет пробудить в тебе уснувшего музыканта, или поэта, или астронома, который, быть может, жил в тебе когда-то».

Да…

Цепь размышлений была прервана объявлением о посадке в аэропорту Черский. Геологи и мой сосед-старатель проснулись и прильнули к иллюминаторам. Внизу мелькнула длинной змейкой Колыма. Уже четко видны контуры поселка на правом берегу реки. Пилот выпустил шасси и начал снижение. Еще мгновение – и наш самолет побежал по ледовому аэродрому. Быстро мелькают габаритные огни посадочной полосы, торможение и остановка. Это моя первая в жизни посадка на лед. Сколько их еще впереди?

Выходим из самолета и сразу попадаем в объятия холода: минус 30 градусов по Цельсию, а в Москве перед отлетом было около плюс 20. Да, вот уж действительно чудеса техники! – всего несколько часов полета и преодолен температурный градиент в 50 градусов. Закутавшись, как можно теплее, бежим в здание аэропорта. На этом кончается первый этап моего пути к дрейфующей станции.

К Полюсу Относительной Недоступности

Теперь нужно найти сотрудников экспедиции «Север» Арктического и Антарктического научно-исследовательского Института. В диспетчерской аэропорта мне сообщили, что все они живут в местной авиагостинице и там в комнате № 13 мне следует найти полярника Зиновьева. По пути замечаю на склонах множество проталин, на которых ковыряются пуночки (арктические воробьи. – ред.) – первые вестники полярной весны, и у самого порога гостиницы сюрприз: прямо из под ног вылетают несколько белых куропаток. Так встречает меня гостеприимная Арктика Вильямура Стефенсона.

Пока добирался до комнаты № 13, впечатления дороги начисто «отбили память»: постучав в дверь, не смог вспомнить нужную фамилию. Ассоциативная память подсказала, что она имеет что-то общее с фамилиями государственных деятелей 30-х годов, и когда на пороге номера появился заспанный человек, я неуверенно спросил:

– Э… не здесь ли живет Каменев из ААНИИ?

Ответ не заставил себя ждать:

– Если вам нужен Зиновьев – проходите.

С этой минуты мои собственные мыканья заканчиваются и экспедиция Института океанологии АН СССР попадает под защиту и покровительство экспедиции «Север» ААНИИ.

Сегодня 1 Мая. Для человека из средней полосы необычно встречать этот праздник весны среди снегов, в лютый мороз, одетым в полушубок и унты. Но все эти внешние впечатления мгновенно растворяются на общем фоне веселья и жизнерадостности местных обитателей. По главной улице Черского – Авиаторной – с флагами и транспарантами прошла демонстрация, в которой участвуют все жители поселка – от мала до велика. По окончании торжественной части веселье переносится на реку – к рыбакам. Подлёдный лов рыбы – чрезвычайно приятное развлечение для жителей этого полярного уголка. Вокруг рыбаков (среди них частенько можно встретить и представительниц прекрасного пола) собираются группы болельщиков. Уловы – от скромных окуньков и ершей до приличных щуров и щук. Таким уловам могут искренне позавидовать мои московские земляки-рыбаки. Отличная солнечная погода, здоровый мороз в сочетании с праздничным настроением передаются каждому и особенно… детворе и собакам. Кстати, собаки на Севере тоже веселы и дружелюбны, а еще они очень красивые.

Конечно, о полете на дрейфующую станцию в это время и думать нечего – тамошние синоптики отрапортовали, что погода на СП испортилась. Как говорится, из дома погоду не заказывают, поэтому будем терпеливо ждать своего часа, ибо терпение – первая заповедь полярников. Что ж, используем паузу для ознакомления с окрестностями Черского.

Поселок назван в честь известного русского ученого, исследователя Сибири Ивана Дементьевича Черского. Драматична судьба этого человека. За участие в польском восстании 1863-64 гг. он был отдан в солдаты и отправлен в Омск, где начал позднее геологические и палеонтологические исследования. По болезни был освобожден, и это дало ему возможность полностью посвятить себя изучению геологии Сибири. Он провел обстоятельное исследование остатков вымерших млекопитающих четвертичного периода, дал подробное описание геологического строения берегов Байкала, предложил одну из первых тектонико-палеогеографических схем для внутренней Азии. Во время своей последней экспедиции в 1891 г. в район рек Индигирки и Колымы описал горный хребет, позднее названные его именем. Здесь же он и умер во время исследования низовьев Колымы.

Сейчас посёлок играет очень важную роль в Заполярье: здесь в устье Колымы построен морской порт – Зеленый Мыс, через который на Чукотку и в центр Якутии поступают важные народнохозяйственные грузы, необходимые для развития этих районов страны. Это место – своего рода ворота для этого края. Зимой, когда навигация по Северному морскому пути заканчивается, на смену судам приходит авиация. Это вторая важная артерия Черского. И летчики здесь, пожалуй, самые уважаемые люди, их квалификация самая высокая в Советском Союзе, свои полеты они выполняют в самых сложных природных условиях – в полярную ночь, над льдами Северного Ледовитого океана, в непогоду. Из Черского они доставляют экспедиции на дрейфующие льды Полярного бассейна, обеспечивают ледовый патруль, помогают в навигации по всей трассе Северного морского пути. Мне еще не раз предстоит убедиться в их мастерстве.

Наконец, в нашей гостинице раздался долгожданный звонок из диспетчерской аэропорта: погода на СП-22 стабилизировалась и можно готовиться к вылету. Последний контроль взятого с собой: пока не поздно можно что-то исправить или достать, – через несколько часов это сделать уже будет сложнее.

За нами к гостинице подгоняют грузовую машину, в которую мы забрасываем свой багаж и едем в аэропорт. Вокруг нашего самолета (это полярный работяга ИЛ-14) хлопочут механики. Хотя полеты над Северным Ледовитым океаном стали привычным делом, самолет осматривают более придирчиво, чем обычно. Сегодня, например, ему придется лететь в самую отдаленную от суши точку Полярного бассейна – к Полюсу Относительной Недоступности, где дрейфует в настоящий момент станция СП-22. Берется топливо, достаточное в оба конца плюс аварийный запас, который заливают в сигарообразные баки, установленные по оба борта внутри фюзеляжа самолета. Проверяется оборудование, необходимое на случай вынужденной посадки во льдах океана и пр.

И вот она – минута взлёта. Самолет, набирая скорость, бежит по полосе, еще мгновение и мы уже в воздухе. Прощальный разворот над аэродромом и взят курс северо-восток. Нам предстоит шесть часов полета над дрейфующими льдами. В свой первый полёт над центральной Арктикой хочется быть предельно собранным и внимательным, чтобы не упустить из виду мелочи. Говорят, первое впечатление – самое сильное. И это правда – весь полет я буквально не отрывался от иллюминатора. С трехкилометровой высоты открывался удивительный пейзаж. Вся поверхность океана была сплошь изрезана трещинами и разводьями, направление которых было самым разнообразным. Гряды торосов в местах «спайки» ледовых полей отбрасывали длинные тени, а сами торосы в лучах еще низкого весеннего солнца были окрашены в ярко красные цвета. И хотя картинка этого пейзажа казалось бы имела мало деталей – оторвать от нее глаз было невозможно. Вот только что на траверзе нашего полета выросли два скалистых островка – Жанетта и Генриетта. Здесь в конце XIX в. потерпела крушение экспедиция лейтенанта де Лонга, который и дал им названия. Эти два арктических форпоста доставляли немало хлопот советским дрейфующим станциям. Среди трагедий, произошедших у их скалистых берегов, одна сыграла выдающуюся роль в познании природы Северного Ледовитого океана. Когда останки корабля «Жанетта» экспедиции де Лонга были найдены у берегов Гренландии, Фритьоф Нансен предположил существование трансарктического дрейфа льда в Полярном бассейне, и спустя несколько лет совершил первый в истории дрейф через этот бассейн на своем знаменитом «Фраме».

Незаметно бежит время. Летчики напоили всех чаем. Кое-кто дремлет на ящиках груза. По расчету штурмана мы вот-вот должны войти в зону действия радиомаяка дрейфующей станции. С разрешения командира экипажа мой наблюдательный пункт переносится в кабину пилота. Вот где красота! Даль, бесконечная даль, затянутая на горизонте голубой дымкой. Вместе со всеми всматриваюсь вперед, пытаясь различить то, что называется научно-исследовательской дрейфующей станцией. Но неопытный глаз видит только тени торосов. Наконец, пилот вскрикнул:

– Вон она!

Я посмотрел в направлении, указанном пилотом, и вновь ничего не смог различить, как бы не настраивал свое воображение. Постепенно глаз стал выхватывать из белизны черные точки. Вот нечто, похожее на аэродром – коротенькие полосы, окаймленные тенью от бугров снега. Силуэты темных домов проявлялись на белом снежно-ледяном покрове, как на бумаге при печатании фотографий. Теперь их можно сосчитать. Включили посадочные огни на полосе аэродрома. Пилот провел самолет прямо над центром станции, пролетел еще несколько минут, затем сделал разворот и выправил машину на посадочные огни. Только сейчас я обратил внимание на чёткий контур ледового поля нашего айсберга, на котором располагается лагерь станции. Вокруг него – сплошь и рядом видны трещины, множество разводий и полыней. Наш самолет идёт на посадку! Механик чётко отсчитывает вслух показания высотомера и скорости самолета: 80 на 200, 60 на 180, 50 на 160, 40 на 140, 30… и – толчок, мы опять в воздухе, снова толчок. Кажется, что самолет пошел боком. Но, нет, это только кажется. Машина ровно бежит по ледовой полосе аэродрома. Торможение. Вот – свершилось! Я – в центре Арктики.

– Возьми координаты, парень, – окликнул меня штурман и протянул мне листок с данными по станции СП-22 на день прилединения, которые я попросил у него заранее. Переписываю их в свой полевой дневник:

4 мая 1975 г.,

Полюс Относительной Недоступности,

82 градуса 49’ с. ш., 156 градуса 56′ в. д.,

глубина в океане: 2860 м.

 

На льду

Пока пилот подруливал машину в карман, я заметил в иллюминатор, как несколько станционных собак с лаем преследовали наш самолёт – сцена, напоминающая деревенскую улицу, по которой проносится машина с бросающимися под колесами шавками. Видимо, сила привычки у этих четвероногих одинакова, как для арктических лаек, так и для наших среднерусских дворняг.
Заглушены моторы. Летчики спускают трап из самолета на лёд, и не успел еще никто подняться или спуститься, как в дверях показалась мохнатая морда пса, потом вторая, и не успел я осмыслить это собачье явление, как обе бросились мне на грудь и своей тяжестью повалили на ящики. Ну, знаете ли! – от такой встречи можно покалечиться. Отвязавшись от них, пошёл к выходу.

Снизу на меня смотрели мои будущие товарищи, коллеги по дрейфу. С ними мне предстоит, как говорится, делить радости и печали на протяжении долгих месяцев зимовки. В их взглядах можно было прочитать некоторое любопытство: новенький на льдине, каков он, что за человек, не подведёт ли? Всё это в мгновение взгляда было оценено обеими сторонами. А далее просто:

– Ну, что там у тебя, служивый, – подавай!

И я начал подтаскивать к трапу свои ящики, которые переходили на руки ребят и затем грузились прямо на волокушу, умело подставленную трактористами под самый хвост нашего «ИЛа».

– Ребята, здесь батометры. Пожалуйста, осторожно, – умолял я.

– Ага, гидролог, значит, воду брать будет, – комментировал парень с рыжими усами.

– А вот этот ящик… ради бога, – трясся я, – это микроскоп.

– Нет, гляди, видать биолог, раз микроскоп. Для капшуков штука, – заметил тот же с усами. – Значит, и спирт привез? Ну, говори. (Капшуками полярники называют всех представителей планктона.

У поморов – капшук – название для крупных ракообразных планктона, главным образом, эувфаузиид. – Авт.)

Последний вопрос застал меня врасплох. Хотя, собственно, скрывать было нечего – и так всё ясно, – поэтому ответил невразумительно:

– Есть маленько.

Хотя работа после этого и не пошла быстрее, все же про себя отметил, что первое впечатление от собственной персоны, вероятно, свелось к простой формуле: «Свой парень».

Выгрузив всё из самолета, спустился по трапу на лёд. Дружеские рукопожатия и поздравления с прибытием на СП. Вокруг лёд, лёд, лёд – и больше ничего, на чём бы мог задержаться взгляд. Только – солнце! Необыкновенно яркое солнце. Казалось, будто бы оно прожгло небо в том месте, где оно должно было быть. От его ослепительной яркости глаза слипались и в них буквально горел пожар.

Пришлось тут же надевать очки.

Среди полярников ходит байка про Ивана Дмитриевича Папанина: будто бы он, когда спустился на лёд из самолёта Водопьянова после посадки у Северного Полюса, пробовал лёд ногой – крепкий ли? Не знаю, правда ли. История забавная! Но то, что здесь на СП увидел собственными глазами, действительно правда.

Со мной летел один киношник и, видимо, ранее он ничего об этих краях не читал и не слышал путного. Вот он-то, когда вышел из самолёта, то тихонько одной ногой пробовал: нет ли трещин, чтоб не провалиться. Эта ситуация доставила всем удовольствие посмеяться на незадачливым представителем мира искусств. Смею заверить читателя, что на льдине полярники ищут малейший повод для смеха не ради злой поддевки, а ради забавы, хорошего настроения. От подначек в этих краях не спасается никто: ни новичок, ни начальник станции.

Не став дожидаться окончания работ на аэродроме – мороз Полюса Относительной Недоступности доступно для себя пронизал меня до костей – направился прямо к кают-компании. И вот что интересно, – пока я шёл к лагерю станции, не было никакого ощущения присутствия океана! Вокруг снег, бугры, бочки из-под соляры, какие-то торчащие из-под снега железки, палки и т. п. – прямо, как в зимнем поле вечером. Тихо, только холод напоминает о том, что здесь – не Подмосковье.

В каюте (на жаргоне полярников «кают-компания» называется просто «каютой». – Авт.) только что прошёл обед и дежурный по станции мыл посуду. Когда я ввалился в теплое светлое помещение, меня встретил его вопрос, простой по форме, как батон за тринадцать копеек:

– Корреспондент?

Можно было ожидать всё что угодно в свой адрес, но только не такое. Позднее я узнал, что все люди на льдине делятся полярниками на три группы:

1. основной коллектив станции – «дрейфуны», которые приезжают дрейфовать на полгода-год;

2. сезонники – сотрудники, приезжающие весной или осенью для выполнения короткой программы работ (на один-два месяца) и

3. все остальные: киношники, журналисты, инспекторы и пр., прилетающие на станцию на несколько дней, – всех их (для краткости) называют корреспондентами.

Вот в этот разряд и попал я по оценке дежурного. В такой оценке была одна тонкость. Дело в том, что всех корреспондентов заставляют дежурить по камбузу в первую очередь (пока не смылись). По понятиям дрейфунов, такой подход является лучшей школой для понимания жизни полярников, а, следовательно, способствует более правдивой передаче в печати их труда и быта. Когда я своим ответом разочаровал дежурного, моя персона потеряла для него всякий интерес. Уже два маленьких эпизода, происшедшие за первый час моего пребывания на станции, подсказывали, что с полярниками следует держать ухо востро: малейшая оплошность, и либо тебя поднимут на смех, либо тут же запрягут работать на камбузе. Отогревшись в каюте, пошел представиться начальнику станции Николаю Владимировичу Макурину. В короткой беседе узнаю первые сведения о нашем ледовом дрейфующем острове, об организации на нём научно-исследовательской станции и пр. Наш айсберг, как и другие его арктические родственники, значительно меньше антарктических собратьев: размеры нашего приблизительно два и три км, а толщина около 30 м. (Для сравнения – в Антарктике встречаются айсберги, площадь которых сопоставима с площадью микрорайона большого города, а толщина достигает иногда сотен метров). Большинство айсбергов, дрейфующих в Центральном Арктическом бассейне, это осколки ледников, сползающих с островов Канадского архипелага. Береговые течения захватывают их вместе с многолетними дрейфующими льдами и выносят в океан. Далее их судьба полностью определяется течениями. В Северном Ледовитом океане существуют две основные поверхностные циркуляции: трансарктическая и антициклональная. Первая направлена от районе Новосибирских островов в Восточно-Сибирском море через район географического Северного Полюса в Северную Атлантику, вторая – делает поворот вправо от первой (по часовой стрелке) в сторону канадского побережья. Льды, попадающие в трансарктическую циркуляцию, выносятся в Северную Атлантику, где и тают, а в антициклональном – продолжают жить. Дрейфы нансеновского «Фрама» в 1883-86 гг., папанинской станции «Северный Полюс» и ледокольного парохода «Седов» в 1937-40 гг. проходили по пути трансарктического выноса льда. Это основной маршрут большинства советских научно-исследовательских дрейфующих станций «Северный Полюс». Дрейфы таких станций, как СП-2 и американской станции Т-3, проходили в антициклональном круговороте. Последний интересен тем, что, попадая в такой круговорот льды живут по несколько лет: например, станция Т-3 дрейфует уже более тридцати лет! Организация дрейфующих научно-исследовательских станций на таких льдинах имеет определенные преимущества, но, к сожалению, еще мало знаний для того, чтобы можно было точно предсказать, как поведет себя ледовое поле в своем дрейфе по океану – будет ли оно вынесено в Атлантику или останется в его пределах. Айсберг, на котором дрейфует наша СП-22, как раз попал в антициклональный круговорот льдов, поэтому его дрейф будет продолжаться еще не один год.

Почему для организации научных наблюдений в Полярном бассейне в последние годы выбирают в качестве платформы айсберги? Как показал двадцатилетний опыт работ на советских дрейфующих станциях, на полях многолетнего льда, где они базировались, довольно часто наблюдаются подвижки и сжатия, приводящие к расколу ледового поля, что является причиной постоянного перебазирования лагеря станции, строительства новой полосы для приема самолетов и т. д. Пример станции СП-3 (за год 11 переселений!) – достаточно характерен. Айсберг в силу своей мощности не воспринимает динамических нагрузок окружающих его ледовых полей, поэтому он не раскалывается. (Честно говоря, такая ситуация на этой льдине была не по душе).

Дрейфующая станция «Северный Полюс-22» (двадцать вторая по счету в Северном Ледовитом океане) была организована на нашем айсберге осенью 1973 года. Тогда она находилась в Восточно-Сибирском море к северу от острова Врангель. С тех пор на льдине зимовало уже две смены по году. Наша – третья. Мы будем проводить наблюдения за состоянием верхних слоев атмосферы и ионосферы, изучать гидрологию и гидрохимию водных масс. Круглосуточно будут вестись наблюдения за погодой. Конечно, вся информация передается немедленно в Гидрометцентр для составления карт погоды.

Мы договорились с Макуриным, что после того, как устроюсь на станции, сделаю сообщение о своих планах исследований перед коллективом, а пока Николай Владимирович посоветовал мне в первую очередь познакомиться с людьми, с бытом, просто пройтись по станции, а потом уже заниматься делом. Знакомство я решил начать с радиостанции, куда пошел прямо от начальника, чтобы дать радиограммы домой, в Москву, о своём благополучном прибытии, и друзьям на «Витязь», который в это время находился в Тихом океане у берегов Новой Гвинеи.

Если дизельная на СП – сердце станции, то радиостанция – её глаза и уши. Асы Маркони круглосуточно держат связь с большой Землей, передают информацию о погоде в районе дрейфа, ведут самолеты по радиомаяку. Они одни из самых уважаемых людей на станции и это понятно, ведь они первыми принимают все новости страны, сообщения от родных и близких. Как бывает приятно, когда радист положит тебе руку на плечо и скажет:

– А тебе радиограмма, дружок, пришла, – и достанет её из кармана своей кожаной куртки.

Вообще на рации всегда очень людно и… душевно, ведь это место – самое северное на Планете почтовое отделение. Получить отсюда письмо в специальном конверте с маркой, погашенной станционной печатью, считается престижным делом для любого филателиста. Понятно, почему сейчас здесь людно: наши летчики собрались здесь гурьбой, чтобы проштемпелевать на память о прибытии на СП конверты, открытки и даже книги. Когда радисты узнали от меня, что я ещё не был у механиков, то меня быстренько направили в их апартаменты.

Дело в том, что на СП-22 уже успела сложиться традиция – для вновь прибываюших топят кунделевскую баню. Ее, так сказать, основатель и паро-вдохновитель – Анатолий Сергеевич Кунделев – титулованный полярник, покоритель обоих полюсов и мастер на все руки.

Механик на станции что сердце у человека. Но если у этого механика ещё и душа прекрасного человека, то и дело, и жизнь на станции выигрывают вдвойне. Баня, в основном, его детище. И секрет её простой: помещение бани устроили вплотную к дизельной, что упростило использование тепла двигателей для подогрева воды. Для парной отгородили треть домика, поставили в ней печку с камнями, привезенными с берегов Невы, а дрова – деревянные ящики из-под продуктов, оборудования и пр. Так смекалка и желание сделать полезное воплотились в таком прекрасном явлении, как баня, – поразительно просто, но сколько она доставляет удовольствия полярникам! Первое, десятое и двадцатое самые долгожданные даты месяца. Что может сравниться с удовольствием напариться березовым веником докрасна и потом выскочить в снег или окунуться с головой в прорубь? А потом… после бани даже великий трезвенник фельдмаршал Суворов считал святым делом принять по стопке!

Новичок, и я прошел своеобразное крещение в кунделевской купели по случаю прибытия в заповедные места арктического Нептуна. В отличие от обряда крещения новичков при переходе через экватор, здесь нет ни чертей, ни – боже упаси! – русалок. Всю эту нептуновскую нечисть заменял… подмосковный берёзовый веник, которым хлестал меня станционный лекарь Гена Горбунов, причём хлестал так, что любой чёрт стал бы краснокожим индейцем. Как и полагается в этом обряде, при завершении мокрых процедур виночерпием, роль которого была блестяще исполнена гидрологом Юрой Банновым-Байковым, была приставлена к моим устам чаша Нептуна с отвратительным хмельным зельем. Таким образом, к моим трём тропическим дипломам за переходы экватора в Тихом и Атлантическом океанах Нептун-арктический прибавил ещё один – за переход Полярного круга.

Банной эпопеей можно было завершить предварительное знакомство со станцией и приступить к благоустройству. Меня поселили вместе с метрологом Владимиром Александровичем Самушкиным в домик, который освободили, улетевшие в Ленинград водолазы группы «Природа» из ААНИИ и мои будущие коллеги по работе на станции СП-23. Домик отстоял от центра лагеря, то есть от кают-компании, на треть километра и находился буквально на краю айсберга: от его порога до паковых льдов было всего несколько метров. Наши предшественники не без умысла так «построились»: такое расположение удобно для проведения водолазных работ, так как для них нужна, в первую очередь, лунка, а ее сделать можно только на тонком льду. Такое сочетание близости дома и лунки представлялось для моих гидробиологических работ очень удобным, поэтому я мысленно поблагодарил водолазов за труд – оставленную мне «по наследству» в идеальном состоянии прорубь. Конечно, меня тянуло как можно скорее посмотреть на воду, убедиться, что нахожусь в океане.

Выполнить функции экскурсовода в этом деле взял на себя гидрохимик станции Геннадий Леонидович Павлов – Геша, с которым я уже успел познакомиться при своём «крещении». Гидрохимик – ближайший коллега в моих исследованиях, вероятно поэтому мы стали понимать друг друга сразу же с полуслова. Лунка находилась в 20-30 шагах от нашего домика на припае. Чтобы вода в проруби не замерзала, водолазы накрыли ее палаткой, а в воду опустили две лампочки по 60-100 ватт. Всё это для того, чтобы максимально сохранить то минимальное количество тепла, которое дают опущенные в воду лампочки. Как показала практика, его достаточно, чтобы лунка не замерзала.

Гена поднял крышки, которые прикрывают зеркало воды и моему взору открылась восхитительная картина: ледяной колодезь, уходящий в черную бездну; никакого заметного движения воды, – вот уж, действительно, тихие воды глубоки, здесь сейчас около трёх километров, трудно даже поверить – обилие планктона, собравшегося на свет лампы: по льду ползают большие гаммарусы и мизиды, внизу мелькает силуэт сайки – полярной тресочки, а вокруг лампочки буквально кишит рой амфипод. Как мало мы ещё знаем об этом животном мире, поэтому одна из задач в моих исследованиях на этой станции является изучение состава и обилия планктона этого района.

В этой же палатке мне предстоит поставить лебедку, необходимую для проведения планктонных работ, взятия проб воды батометрами. Но эта работа ещё впереди, а сейчас следует прежде всего наладить быт, распаковать и распределить научное оборудование – вообще сделать все удобным для работы и жизни. А пока Гена Павлов ввёл меня в курс станционных дел; объяснил распорядок дня, правила дежурств по станции, тонкости быта, порядок работы бригад на погрузке-разгрузке прилетающих самолетов и т. п. Всё для меня было ново, необычно, однако нужно как можно скорее подключаться к общему ритму жизни на станции, акклиматизироваться и начинать работать.

Работа меня особенно волновала, в частности, потому, что запоздание с отбором первых планктонных проб грозило упустить переходный период между зимним и весенним состоянием планктонных сообществ. Проще говоря, животные не будут дожидаться, когда я устроюсь с жильём, они быстренько сделают свои дела и потом разбирайся – что, как и почему…